Отражение мировоззрения афанасия афанасьевича фета в его лирике. Анализ стихотворения фета "добро и зло" Как в росинке незаметной весь солнца лик

Кто же такой этот строгий человек, что смотрит на нас с портрета? Это рачительный помещик, военный лекарь, мировой судья? Или это ревностный владетель трепетного сердца, тщательно его скрывающий? Конечно, в творце, в истинном творце есть два сердца: одно бьётся, обыденно, житийно, а другое бьётся так, как просит природа, как повелевает бог, как льётся ручей по камням. Бывает так, что сердца эти создают собой резонанс, - тогда это народный творец. А бывает так, что сердца эти отторгают друг друга и занимают позиции далёкие друг от друга, живут в человеке порознь, будто договорившись о владениях и поделивши его мир надвое. Такой творец - ювелир сердца. Он заглядывает в мир, в котором нет места баррикадам, призывам и народным плачам, в котором нет крайностей - здесь всё живёт в единстве. В этом мире не может быть широких мазков, строгих графических фигур, обширных панорам. Здесь только макросъёмка. Здесь вглядывание в каждую молекулу и озарение в ней всего мира:
... И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаёшь,
Так слитно, в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдёшь...

Здесь наблюдение за одним только зерном, постоянное, неусыпное слежение и записывание каждого его шевеления, каждого его колебания. И даже живописание изображает пейзаж только для того, чтобы передать воздух - "пленер" мысли, а остальная картина только окаймляет этот воздух. Деревья, лес, река, лодка выстроены только для того, чтобы отразить одну качнувшуюся ветку, тронутую ветром и извлечь из этого опыт. Мгновенный опыт. Можно назвать это импрессионизмом. Много смелостей можно сказать о поэзии Фета. Можно предположить, что это не поэзия, а настоящая музыка:

Фет прекрасно справляется с предложенной самим собой задачей. Пётр Ильич Чайковский говорил об исключительности Фета и даже утверждал, что он "в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область".

А в отдалении колокол вдруг запоет - и тихонько
В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.
Сердце в них находило всегда какую-то влагу,
Точно как будто росой ночи омыты они...
Звук всё тот же поет, но с каждым порывом иначе:
То в нем меди тугой более, то серебра.
Странно, что ухо в ту пору как будто не слушая слышит;
В мыслях иное совсем, думы - волна за волной...

Доказательством музыкальности Фета служит ещё и малое обращение к его поэзии композиторов. Это объяснимо тем, что 19 век не обладал такими музыкальными средствами, чтобы выразить звуком фетовскую наблюдательность, а может и тем, что столь музыкальная поэзия вовсе не нуждается в музыкальном оплодотворении. Да, совершенно точно нельзя положить Фета на музыку, можно лишь попытаться извлечь её из самих стихов и подвести под строки - аккуратно и нежно соединить линию слов и линию мелодии воедино, распылив предварительно гармоническое облако. Это невозможно было в 19 веке, в 20 веке нашлись другие задачи и появились новые поэты, куда более удобные для музыкального опыта и, может быть, потому что не было такого композитора, которому была бы созвучна фетовская тема, поэтому его стихи не пошли в музыку широко. Скромно замечу, что имея небольшие способности в написании хоровой музыки, я осуществлял попытки соединить несколько стихотворений с музыкой. Сложно сказать, получилось ли мне это, но уже то полезно, что опыт сей доказал – некоторые стихотворения настолько переполнены музыкальностью, что даже сама музыка не идёт им навстречу и они никогда не лягут в хоровое русло, а тем более в романсовое. Я бы хотел рассмотреть Фета, как живописца, но, к сожалению, не имею никаких к этому способностей. Хотя очень интересно было бы выразить его кистью на холсте. Фет вообще - тот художник, который не видит границ, и потому "смело делает шаг" в любую сторону.

С гнезд замахали крикливые цапли,
С листьев скатились последние капли,
Солнце, с прозрачных сияя небес,
В тихих струях опрокинуло лес...

Через несколько секунд после прочтения в сознании опрокидывается лес и схватывается действие, именно живописное действие. Здесь ничего не происходит - уже всё произошло: солнце садится, удлиняются тени, падая на реку, а мы в одной фразе - от сияющего с небес солнца до опрокинутых теней - проскальзываем несколько часов, улавливаем, своего рода вечерение дня. И это вместе с мгновенным взлётом цапли и скатившейся одной-другой каплей. Это всё находится в нескольких временных плоскостях, но объединено одним коротким сплошным движением и это очень кинематографично, похоже на убыстренные или замедленные кадры. Даже в одном и том же стихотворении Фет может шагнуть куда угодно. Чаще всего, он смотрится в природу как в зеркало и видит там себя. Видит совпадения своих движений с природными:

С сердца куда-то слетела забота,
Вижу, опять улыбается кто-то;
Или весна выручает свое?
Или и солнышко всходит мое?

С одной стороны у него солнце садится, а с другой только восходит. Цапли - заботы - слетают с сердца - гнезда. Всё очень точно. Благодаря природному сравнению мы можем понять состояние автора. Здесь первая часть не живёт без второй, и вторая не живёт без первой. Зеркало. Это несомненно и живопись, только вместо красок в ней используются любые материалы: живые птицы, ветер, колокольные звуки, медь-серебро; словом, всё, что ни окружает поэта, всё годится для картин. Почему именно картины? Ведь только в картинах действие остановлено, схвачено, извлечено из потока. У Фета "всё схвачено". Огромным достоинством картины является ещё и некоторое остаточное движение, своего рода - инерция мгновения, которое "остановилось". Как если бы человек сошёл с карусели и уже твёрдо стоял на земле, но в голове его ещё проносились бы ветки деревьев, люди, огни, всё что мелькало перед ним в полёте. Такая инерция появилась впервые в скульптуре Древнего Рима. В отличие от греческой статуи выражающей красоту статичную, римская статуя готова была сорваться в бой, метнуть копьё или слиться в поцелуе с своей половиной каждую секунду. Такое мгновение было остановлено с трудом, и только мрамор сдерживал его ринуться дальше. Фетовское мгновение - уникально, оно подчас сочетает в себе несколько времён, или же, располагаясь в одном времени, указывает нам совсем на другое:

Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь,-
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор...

Здесь автор рассказывает нам о том, что уже произошло когда-то давно, в совершенном прошедшем времени, но в конце, он вставляет "люблю" в настоящем времени и мгновенно, тем самым, переносит всю описанную картину в настоящее время, или же отправляет нас к тому моменту.
Анализ стихотворений Фета может занимать множество страниц и простираться довольно далеко, но я вернусь к "лирике" - тому термину, который сопутствует фетовской поэзии больше всего.

Звание лирика прикрепилось к Фету окончательно и уже нельзя сказать "Фета", чтобы не поставить прежде "лирика", а иногда и после слова "лирика" хочется сказать "Фета". Лирик ли он, и почему именно лирик?
Поэзия Фета уникальна прежде всего тем, что отнести её к какому либо жанру очень трудно, так же как Чайковского или Пушкина трудно окрестить классиком или романтиком, лириком или эпиком. В искусстве наступает такое время, когда многое смешивается и, если Моцарт - несомненный классик, то Бетховена уже называют первым романтиком. Хотя есть версия, что Бетховен, оттого что был глух, идеализировал звучание рояля, который звучал тогда не очень "романтично" и из-за этого переплеснул из одной чаши в другую. Фет же стоит вообще особняком, как и Пушкин, как и Чайковский, с той лишь разницей, что последние - художники всенародные, всемирные, а Фет - художник уединённый. Его не интересовали судьбы человечества, а если и интересовали, то в поэзии он об этом умалчивал, он не был широким философом, его философия сводилась к природе и человеку, но не к обществу; он молчал в стихах о многом. На мой взгляд - это объяснимо вполне земными причинами: происхождением Фета.
В 1820 году Шарлотта Фёт уезжает из Германии с родовитым помещиком Афанасием Шеншиным в Россию в Орловскую губернию, где через два месяца появляется на свет будущий поэт. Четырнадцать лет он живёт с фамилией Шеншин, но в 1934 году его отправляют в пансион Кроммера в Лифляндской губернии, он узнаёт о своём происхождении и получает фамилию Фет, чтобы никто не знал о его незаконнорожденности. "Спросите меня: в чём источник всех моих бед, я отвечу: имя им - Фет", говорил он сам. Эта сложная ситуация навсегда изменила жизнь Фета. Лишаясь фамилии, он лишался и дворянского звания. Многие годы он потратил на попытки обрести это звание вновь и добился этого уже только в старости, когда это уже не играло никакой роли. Одним из путей получения звания дворянина была служба в армии. Фет поступил в армию. В 1845 г. он был принят в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк; в крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; в 1858 г. вышел в отставку. Двенадцатилетняя служба не дала ему титула дворянина, так как по мере роста звания Фета, менялись условия получения титула: на время вступления в службу титул дворянина давался офицеру, но когда Фет достиг звания офицера - нужен был уже чин полковника. Как ни трудно это признавать, но самые сложные вопросы для великих художников лежали всегда в плоскости отстоящей далеко от сферы их величия. Поэзия - это островок, уединение для Фета, возможность вести другую жизнь, отдельную от условного, но основного мира. Потому-то не смешиваются, не звучат в его поэзии оба сердца - житийное и сокровенное. Житийное сердце бьётся о том, чтобы поднять хозяйство, упрочить положение, установить жизнь, а то самое - сердце поэта - живёт ночью. Ночь - это лучшая подруга Фета или даже сестра. Ночь у него повсюду: тихая, бурная, грозная зловещая, часто она изображается косвенно – "луна мертвецом". Фет так близко соприкасается с ночью, что мы видим строки:

Ночь и я, мы оба дышим...

Такое простое обращение с ночью налагает на поэта большие поэтические обязанности, чтобы оправдать своё "братание" с обширным природным и жизненным явлением. И он - "природы праздный соглядатай" (слова принадлежат Тютчеву) - справляется с этой задачей.

Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян,
И, безмолвные, мы слышим,
Что, струей своей колышим,
Напевает нам фонтан.

Я, и кровь, и мысль, и тело -
Мы послушные рабы:
До известного предела
Все возносимся мы смело
Под давлением судьбы.

Мысль несется, сердце бьется.,
Мгле мерцаньем не помочь;
К сердцу кровь опять вернется,
В водоем мой луч прольется,
И заря потушит ночь.

Здесь он сравнивает себя с ночью и подводит ночь к заре, а себя лучом устремляет в водоём, завершая, тем самым и себя и ночь. Но здесь снова всё вывернуто. Он как бы тот самый луч зари, которая потушит ночь. В прочем, только читая, можно ощутить весь механизм, изобретённый Фетом, увидеть множество шестерёнок и маятничков, из которых собрано стихотворение и увидеть, как легко играют друг с другом явления, как строки могут связываться между собой не последовательно, а через одну или через две, как ловко прячется мысль за этой игрой. Если говорить о шестерёнках и маятничках, то нужно привести ещё одно стихотворение, найденное на полях блокнота Фета и не имеющее даже даты:
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.

Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно,- человечно.
Здесь я вижу не стихотворение и не механизм, здесь формула. На первый взгляд - это только игра слов: вечно, человечно, век, человек. Кажется, будто поэт недоговорил, не развил свою формулу, но на то она и формула, чтобы быть только первой строкой мысли, чтобы давать только сигнал к развитию (мысли). Фет здесь, словно бы, заигрывает с мыслями, для "мышления" которыми не достаточно даже человеческого языка. Поэзия и музыка в целом очень сильно сплетены и проникают друг в друга повсеместно, но если взять один лишь аспект – выразительность, можно их сопоставить. Музыка, поскольку она совершенно абстрактна, не способна понятно выражать точные мысли, а поэзия отстаёт от музыки по выразительности существенно. "Где кончается поэзия, там начинается музыка" (Генрих Гейне) Если выстраивать восходящую линию выразительности от самой плоской поэзии до самой утончённой музыки, то где-то на стыке их будет маленькая "слепая зона" - ещё не музыка, но уже и не поэзия. Вот сюда-то и залетает Фет. Здесь слова уже обретают истинную музыкальность и, вместе с ней, теряют понятность, но теряют при этом часть словесной поэтичности, взамен новой музыкальной звучности. Безусловно, поэзия и музыка равно великие искусства и сравнение их бессмысленно. И возможно выглятит такое сопоставление нелепо, но, мне кажется, оно как-то выявляет зрительно, схематически способность проникновения одного рода искусства в другой, при том – самостоятельно, без взаимного участия. Для более зримого сравнения приведу ещё пример. Цвет. И то, как человеческий глаз улавливает его. У человека эту функцию выполняет сетчатка, в которой за восприятие цвета отвечают особые клетки - колбочки. Колбочки у человка существуют всего трёх типов: воспринимающие цвет в фиолетово-синей, зелено-жёлтой и желто-красной частях спектра. Каждый вид колбочек интегрирует поступающую лучистую энергию в довольно широком диапазоне длин волн, и диапазоны чувствительности трёх видов колбочек перекрываются, различаясь лишь степенью чувствительности _..:::.._ Таким образом образуются некие "слепые зоны", в которых человеческий глаз менее чувствителен к переходным цветам. В науке это явление называют "метамерия". Если глядеть на радугу, то можно заметить, что цвета между собой как будто имеют промежутки лишённые тона. На самом деле, цвета переходят из одного в другой с одинаковой насыщенностью, но человеческий глаз не различает этих промежуточных оттенков, так как привык стремиться к серединным, ярко выраженным цветам. Поэтому человек может не увидеть объекты, имеющие такие промежуточные цвета. Человек, вообще, много чего может не видеть, не слышать, не чувствовать в этом мире, и потому уверен, что ничего другого нет, кроме того, что он умеет видеть и слышать. Фет же, видит гораздо больше, чем обычный человек. Он свободно разгуливает по "слепым зонам". Ведь даже там, где мысли не ясны - они есть.
Если говорить о "формульности" стихов Фета, то она встречается нередко. Конструкция таких стихов нелогична, форма непонятна. И дело здесь не в недодуманности или спонтанности сочинения, а именно в тех самых "провалах" в "слепую зону". Мы не улавливаем перехода, поэтому нам кажется нелогичным изменение темы:
ДОБРО И ЗЛО
Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
Другой - душа и мысль моя.
Здесь речь идёт будто бы о двух мирах, разделённых друг от друга. Притом нет указаний в самом стихотворении, что это добро и зло, но это будто проецируется из названия, читатель уже воспринимает это сопоставление, как сопоставление добра и зла. Но дальше, будто искусственная вставка:
И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдешь.
Фет отсылает нас вроде бы в другую область. Человек содержит в себе проекцию всего мира.
Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом -
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством.
Затем он буквально наставляет, призывает к труду и уже в четвёртой строке выстреливает в новую мысль. Или не мысль. Это новая линия. Уже четвёртая линия вплетается в стихотворение.
И даже в час отдохновенья.
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.
Эта линия продолжается и уже не прерывается до конца.

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет.
Зачем нужны эти строки про мир в росинке? Они не сопутствуют мысли о добре и зле. А "юная отвага" и "роковой труд" не указывают на добро и зло. Вначале Фет показывает направление к "миру святыни" через "юную отвагу" и "роковой труд". Ещё раньше он показывает, что в человеке есть всё, что человек может достигнуть любых пределов, если будет трудиться. А в самом начале он закладывает мысль, что добро и зло в человеке не есть противоположности, а лишь только два разных мира человека: внешний (заботы, дела, суета), он же - зло, и внутренний - "душа и мысль" - он, так же - добро. Проводя эту мысль аркой через всё стихотворение он показывает условность добра и зла с "незапятнанных высот". Удивительность этого стихотворения ещё и в том, что оно не разбирается, и вся моя попытка разобрать его тщетна. Он будто пишет на другом языке, косвенном русскому. И добро у него – не добро, и зло – не зло. И, главное, здесь я ощущаю условность человеческого языка, скованность его и косность. И ведь даже русского языка, языка без границ, в высшей степени свободомыслящего языка!
Это стихотворение нельзя отнести к лирике. Оно же - опровергает мнение о том, что Фет - не философ. Он философ "слепой зоны", он парит между поэзией и музыкой. Лирика же его лишь оттого к нему прикрепилась, что она наиболее понятна и менее всего требует проникновенности от читателя, потому как, сама проникает в читателя.
Вспоминаю слова одного моего друга: "Стихи для всех, поэзия только для поэтов". Видимо действительно, чтобы "видеть" и "слышать" поэзию, надо самому быть хотя бы немножечко поэтом. Тогда Фет предстанет в более широком смысле, нежели просто лирик, тогда появится исследователь человеческой жизни - не филосов, обсасывающий долгое время некий набор идей, а бесконечно изменяющийся, ускользающий опыт самой жизни. Конечно, таких проникновенных, сложных творений у Фета не много, а их и не может быть много.
Нельзя отрицать, что Фет лирик, но не это главное его достижение - "природа создала Фета для того, чтобы самоё себя подслушать и подсмотреть и самоё себя понять. Для того, чтобы узнать, что думает о ней, природе, человек, её детище, как её он воспринимает..." (Л. Озеров)

Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
Другой - душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом -
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством.

И даже в час отдохновенья.
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет.

Анализ стихотворения Фета «Добро и зло»

Автор, верный концепции романтического двоемирия, декларирует устремленность к вневременным категориям как достойную цель поэзии. Творчество вдохновляет, позволяет воспарить «в мир стремлений», противопоставленный «раздраженной волне» людской суеты. Владеющий даром художественного слова - небесный посланник, пришедший «с вестью из рая».

В философском произведении 1884 г. стихотворец, умудренный жизнью и стяжавший славу, напутствует молодое поколение, полное дерзости и «юной отваги». Поэт моделирует два традиционных, независимых и «равноправных» полюса художественного пространства - земное бытие и идеальную сферу божественного. Лишь в «заветной глубине» души возможно слияние противоположностей. Отвлеченную мысль иллюстрирует сравнение: отблеск солнечных лучей, заметный в едва различимой капле росы, трактуется как отражение великого в малом, вечного во внутреннем мире смертного.

Какие рекомендации дает лирический герой начинающим коллегам? Сосредоточенный честный труд увенчается достойным результатом. Он будет вознагражден земными благами. Интересно, что сложности поэтического творчества изображаются посредством лексики, обычно описывающей тяжелую физическую работу: «согнись», «потное чело».

Если начинающий поэт занят «земными» темами, он вправе оперировать привычными человеческому уху понятиями добра и зла. Здесь уместны и горечь, и злая ирония. Талантливым смельчакам, кто дерзнул сделать предметом своих произведений «мир святыни», нужно отказаться от этических категорий, имеющих хождение в людском обществе. Несовершенная шкала антропоморфического подхода не способна изобразить полюс идеального. По этой причине основополагающие нравственные ценности уподобляются «праху могильному», служащему суждениям и нуждам толпы, а не горней выси.

Маститый герой-наставник благожелательно относится к молодым авторам. Он не отказывает коллегам в причастности к божественным сферам: творческий дар окрыляет истинные таланты - и юные, и опытные. Отринув «невольничьи тревоги», «всезрящий и всесильный» поэт способен воспарить и достичь небесных сфер.

Фетовский стихотворный текст, и в особенности его эмоциональный финал, произвел большое впечатление на молодого Блока. Мысль о сверхморальной природе полюса «незапятнанных высот» легла в основании мировоззренческой доктрины «Стихов о Прекрасной Даме».

Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
№4 Другой - душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
№8 Все мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом,
И мир свои раскроет блага,
№12 Но быть не мысли божеством.

И даже в час отдохновенья,
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
№16 И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты, как бог,
Не заноси же в мир святыни
№20 Своих невольничьих тревог.

Пари, всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
№24 В толпы людские отпадет.

Dva mira vlastvuyut ot veka,
Dva ravnopravnykh bytia:
Odin obyemlet cheloveka,
Drugoy - dusha i mysl moya.

I kak v rosinke chut zametnoy
Ves solntsa lik ty uznayesh,
Tak slitno v glubine zavetnoy
Vse mirozdanye ty naydesh.

Ne lzhiva yunaya otvaga:
Sognis nad rokovym trudom,
I mir svoi raskroyet blaga,
No byt ne mysli bozhestvom.

I dazhe v chas otdokhnovenya,
Podyemlya potnoye chelo,
Ne boysya gorkogo sravnenya
I razlichay dobro i zlo.

No yesli na krylakh gordyni
Poznat derzayesh ty, kak bog,
Ne zanosi zhe v mir svyatyni
Svoikh nevolnichyikh trevog.

Pari, vsezryashchy i vsesilny,
I s nezapyatnannykh vysot
Dobro i zlo, kak prakh mogilny,
V tolpy lyudskiye otpadet.

Ldf vbhf dkfcnde/n jn dtrf,
Ldf hfdyjghfdys[ ,snbz:
Jlby j,]tvktn xtkjdtrf,
Lheujq - leif b vsckm vjz/

B rfr d hjcbyrt xenm pfvtnyjq
Dtcm cjkywf kbr ns epyftim,
Nfr ckbnyj d uke,byt pfdtnyjq
Dct vbhjplfymt ns yfqltim/

Yt k;bdf /yfz jndfuf:
Cjuybcm yfl hjrjdsv nheljv,
B vbh cdjb hfcrhjtn ,kfuf,
Yj ,snm yt vsckb ,j;tcndjv/

B lf;t d xfc jnljtvkz gjnyjt xtkj,
Yt ,jqcz ujhmrjuj chfdytymz
B hfpkbxfq lj,hj b pkj/

Yj tckb yf rhskf[ ujhlsyb
Gjpyfnm lthpftim ns, rfr ,ju,
Yt pfyjcb ;t d vbh cdznsyb
Cdjb[ ytdjkmybxmb[ nhtdju/

Gfhb, dctphzobq b dctcbkmysq,
B c ytpfgznyfyys[ dscjn
Lj,hj b pkj, rfr ghf[ vjubkmysq,
D njkgs k/lcrbt jngfltn/

Песенка для поднятия настроения;-)

Тег audio не поддерживается вашим браузером.

Проснулся я. Да, крышка гроба. – Руки
С усильем простираю и зову
На помощь. Да, я помню эти муки
Предсмертные. – Да, это наяву! –
И без усилий, словно паутину,
Сотлевшую раздвинул домовину

И встал. Как ярок этот зимний свет
Во входе склепа! Можно ль сомневаться? –
Я вижу снег. На склепе двери нет.
Пора домой. Вот дома изумятся!
Мне парк знаком, нельзя с дороги сбиться.
А как он весь успел перемениться!

Бегу. Сугробы. Мертвый лес торчит
Недвижными ветвями в глубь эфира,
Но ни следов, ни звуков. Всё молчит,
Как в царстве смерти сказочного мира.
А вот и дом. В каком он разрушеньи!
И руки опустились в изумленьи.

Селенье спит под снежной пеленой,
Тропинки нет по всей степи раздольной.
Да, так и есть: над дальнею горой
Узнал я церковь с ветхой...

О нет, не стану звать утраченную радость…

О нет, не стану звать утраченную радость,
Напрасно горячить скудеющую кровь;
Не стану кликать вновь забывчивую младость
И спутницу ее безумную любовь.

Без ропота иду навстречу вечной власти,
Молитву затвердя горячую одну:
Пусть тот осенний ветр мои погасит страсти,
Что каждый день с чела роняет седину.

Пускай с души больной, борьбою утомленной,
Без грохота спадет тоскливой жизни цепь,
И пусть очнусь вдали, где к речке безыменной
От голубых холмов бежит немая степь,

Где с дикой яблонью убором спорит слива,
Где тучка чуть ползет, воздушна и светла,
Где дремлет над водой поникнувшая ива
И вечером, жужжа, к улью летит пчела.

Быть может – вечно вдаль с надеждой смотрят очи! –
Там ждет меня друзей лелеющий союз,
С сердцами чистыми, как месяц полуночи,
...

Фонтан

– Я, и кровь, и мысль, и тело –
Мы послушные рабы:
До известного предела
Все возносимся мы смело
Под давлением судьбы.

Добро и зло

Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
Другой – душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом –
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством.

И даже в час отдохновенья.
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет.

Когда трепещут эти звуки
И дразнит ноющий смычок,
Слагая на коленях руки,
Сажусь в забытый уголок.

И, как зари румянец дальный
Иль дней былых немая речь,
Меня пленяет вихорь бальный
И шевелит мерцанье свеч.

О, как, ничем неукротимо,
Уносит к юности былой
Вблизи порхающее мимо
Круженье пары молодой!

Чего хочу? Иль, может статься,
Бывалой жизнию дыша,
В чужой восторг переселяться
Заране учится душа?

Как беден наш язык! – Хочу и не могу…

Как беден наш язык! – Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Ars longa, vita brevis est.

Гёте

Лирика Афанасия Афанасьевича Фета занимает особое место среди шедевров русской литературы. Его поэтическая манера письма - «фетовский почерк» - придали его поэзии неповторимое очарование. Фет прожил долгую плодотворную творческую жизнь. Он писал стихи более пятидесяти лет. Он был студентом, военным, помещиком, мировым судьей, публицистом «Русского вестника», камергером двора Его Императорского Величества, но главное – он был Поэтом.

Фет – пожалуй, единственный из великих русских поэтов, убежденно и последовательно ограждавший свой мир от разного рода социальных и политических проблем. Однако это совсем не означает, что он не обращал совершенно никакого внимания на данные проблемы. Напротив, многие из них вызывали его неподдельный интерес. Эти проблемы поэт обсуждал в своих публицистических статьях, очерках и переписке. Однако в его поэзию они проникали крайне редко. В этом и заключалась творческая позиция и поэтическое мироощущение Фета. Он как бы чувствовал непоэтичность тех политических и общественных проблем и идей, которые он так горячо отстаивал. Эстетическая позиция Фета заключалась в том, что он вообще считал непоэтичным всякое произведение, в котором присутствует любая ясно выраженная общественно-политическая идея. Именно поэтому художественные принципы некрасовской школы вызывали у него острое эстетическое неприятие, не говоря уже об остром идейном антагонизме.

Принципы «чистого искусства» отнюдь не были для Фета чем-то умозрительным. Можно сказать, что они выражали суть самой природы его поэтического творчества.

О творческом мировоззрении Фета различными исследователями его поэтического наследия и биографии сказано достаточно. Это касается, в том числе, и связи поэзии Фета с философией. Мнения литературоведов и критиков на этот счет довольно разнообразны.

Философские идеи в лирике Фета

Западная философия оказала заметное влияние на развитие русской культуры XIX века. Одним из зарубежных философов, чьи идеи воздействовали на русскую литературу, был Артур Шопенгауэр.

Популярность пришла к Шопенгауэру лишь в конце жизни, хотя его основной труд «Мир как воля и представление» был завершен уже в 1818 году. Шопенгауэр создал оригинальную философскую систему, в которую в качестве составных частей вошли взгляды Платона, Канта и некоторые постулаты древнеиндийской философии. Вслед за Кантом Шопенгауэр заявляет, что мир непознаваем. Однако в отличие от постулата кантианской философии, утверждающего, что мир таков, каким мы его представляем, мысль Шопенгауэра звучит так: «мир существует только в силу того, что мы его представляем». Учение Платона о вечных и неизменных идеях Шопенгауэр применил при создании своей эстетики. С их помощью он обосновал происхождение и объяснил значение искусства. Настоящей находкой для философа стали древнеиндийские «Упанишады» и «Пураны». Из них он заимствовал понятие «майи», т.е. иллюзии. Шопенгауэр очень активно интересовался также буддийской философией, в частности, учением о нереальности (шунья) материального мира, которое в особенности распространялось буддийской школой мадхьямиков. Кроме того, в его систему вошли некоторые элементы учения индийской атеистической школы санкхья и философии позднего Шеллинга.

Другая основная категория философии Шопенгауэра – Мировая Воля – была привнесена из философской системы Якова Бёме. Мировая Воля представляет собой могучее творческое начало, которое порождает все существующее в этом мире. Мировая Воля бессознательна, она лишена смысла и часто ведет себя совершенно абсурдным образом. Ее не интересует ни прошлое, ни будущее, а все происходящее в этом мире лишено связи и значения. Любой процесс – это лишь случайная смена событий. При этом Мировая Воля постоянно саморазрушает и самовоссоздает себя. Интересно, что данное положение Шопенгауэр иллюстрировал картинками из жизни современного ему общества. Так он заявлял, что «социальная жизнь проникнута скудоумием и пошлостью, завистью и лицемерием. Забота о ближних и борьба за счастье угнетенных то и дело оказываются на поверку искательством собственной выгоды, патриотические призывы - маской своекорыстного национализма, парламентская болтовня – прикрытием самого беззастенчивого группового и личного эгоизма, выспренная демонстрация религиозных чувств – маскировкой ханжеской бессовестности. Большинство философов стремятся не к тому, чтобы обнаружить истину, но лишь к тому, чтобы утвердить свое материальное благополучие, и ради этого они приобретают показную эрудицию, демонстрируют мнимую оригинальность, а больше всего стараются угодить вкусам публики. Они готовы пресмыкаться перед государством и церковью. Жизнь людей в обществе полна нужды, страха, горя и страданий. Тревоги чередуются с разочарованиями, а отделяющие их друг от друга моменты удовлетворения своих желаний мимолетны и приносят затем скуку и новые страдания». Следует заметить, что немецкий философ достаточно метко обрисовал действительность. За последние двести лет она почти не изменилась к лучшему.

Итак, разумное познание мира, по Шопенгауэру, невозможно. Однако существует возможность интуитивного познания, что является прерогативой искусства. Только искусство способно воспринимать мир адекватно его сущности. Вытекающая из этого рассуждения эстетика созерцания оказалась наиболее продуктивной для русской культуры того времени. Особенную роль она сыграла в формировании поэтики символизма.

Кроме Фета идеями Шопенгауэра одно время были увлечены И.С. Тургенев и Л.Н. Толстой. И если Толстого в большей мере интересовали этические аспекты учения, то для Фета наиболее ценной его частью была, разумеется, эстетическая сфера. Эстетика Шопенгауэра, подразумевающая отрешение от индивидуальности, способность интуитивного постижения сущности мира, оказалась, несомненно, близка поэту. Особенно же важным для Фета было утверждение философа о возможности искусства охватывать постоянно меняющийся мир в его частных проявлениях, которые, по Шопенгауэру, эквивалентны целому.

Взаимодействие творчества Фета с философией Шопенгауэра отмечается многими исследователями. Например, А.Ф. Захаркиным: «В 80-е годы Фет много переводил, увлекался философией Шопенгауэра и перевел его книгу «Мир как воля и представление». Усвоив пессимистические утверждения Шопенгауэра, Фет пришел к выводу о бесполезности усилий, направленных на изменение мира. В духе своего учителя Шопенгауэра Фет делил познание на «низшее» и «высшее». Разум способен лишь на «низшее» познание, а «высшее» доступно только искусству. Оно схватывает мир в его сущности, оставаясь непреднамеренным, иррациональным. От немецкого философа у Фета отрицание значения разума в искусстве. Поэт прямо говорил об этом: «В деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с бессознательны инстинктом (вдохновением), пружины которого от нас скрыты».

Захаркина дополняет Б.Я. Бухштаб: «В позднем творчестве Фета нашли выражение любимые философские темы его статей, писем и бесед: о стихийной, органической мудрости природы, о ее «бессознательной силе», о грустной пошлости обыденной жизни и выходе из нее в мир красоты, о бесцельности, бездумности, свободе искусства, о его умиротворяющей власти, о его несвязанности с житейскими стремлениями, о бедности человеческого познания и обычного, «прозаического» слова, о богатстве искусства, преодолевающего время, превращающего мгновенное в вечное, и о бедности искусства в сравнении с естественной красотой мира. Частично эти мысли излагаются в стихах в виде прямых рассуждений и тезисов». Так, в стихотворениях «Ничтожество» и «Смерти» Фет в подобной форме пересказывает мысли Шопенгауэра о смерти (из 41-й главы II части «Мира как воли и представления)».

Рассмотрим оба эти стихотворения.

Тебя не знаю я. Болезненные крики

На рубеже твоем рождала грудь моя,

И были для меня мучительны и дики

Условья первые земного бытия.

Сквозь слез младенческих обманчивой улыбкой

Надежда озарить, сумела мне чело,

И вот всю жизнь с тех пор ошибка за ошибкой,

Я все ищу добра – и нахожу лишь зло.

И дни сменяются утратой и заботой

(Не все ль равно: один иль много этих дней!),

Хочу тебя забыть над тяжкою работой,

Но миг – и ты в глазах с бездонностью своей.

Что ж ты? Зачем? – Молчат и чувства и познанье.

Чей глаз хоть взглянул в роковое дно?

Ты – это ведь я сам. Ты только отрицанье

Всего, что чувствовать, что мне узнать дано.

Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,

Куда ни обратись, - вопрос, а не ответ;

А я дышу, живу и понял, что в незнаньи

Одно прискорбное, но страшного в нем нет.

А между тем, когда б в смятении великом

Срываясь, силой я хоть детской обладал,

Я встретил бы твой край тем самым резким

криком,

С каким я некогда твой берег покидал.

(«Ничтожество»).

Действительно, это стихотворение можно назвать гимном философии Шопенгауэра. Второе же, «Смерти», уже не так однозначно:

Я в жизни обмирал и чувство это знаю,

Где мукам всем конец и сладок томный хмель;

Вот почему я вас без страха ожидаю,

Ночь безрассветная и вечная постель!

Пусть головы моей рука твоя коснется

И ты сотрешь меня из списка бытия,

Но пред моим судом, покуда сердце бьется,

Мы силы равные, и торжествую я.

Еще ты каждый миг моей покорна воле,

Ты тень у ног моих, безличный призрак ты;

Покуда я дышу – ты мысль моя, не боле,

Игрушка шаткая тоскующей мечты.

В данном стихотворении можно отметить и мотивы присущие философии Шопенгауэра (наименование смерти «тенью», «безличным призраком», а также утверждение о покорности смерти воле поэта). Однако есть и отступления. Так, автор заявляет смерти: «мы силы равные, и торжествую я», декларируя, таким образом наличие феномена смерти как отдельной, независимой от представления человека, пусть и непознанной, силы. Да и, кроме того, если строго подходить к постулатам философии Шопенгауэра, то можно выявить явное противоречие. Ведь, если мир и жизнь – иллюзия, то откуда взяться смерти? Как может умереть тот, кто никогда не жил?

Интересно, что существует еще одно стихотворение Фета с названием «Смерти», написанное в 1857 году, т.е. на 27 лет раньше, чем рассмотренное выше.

Когда, измучен жаждой счастья

И громом бедствий оглушен,

Со взором, полным сладострастья,

В тебе последнего участья

Искать страдалец обречен, -

Не верь, суровый ангел бога,

Тушить свой факел погоди.

О, как в страданьи веры много!

Постой! Безумная тревога

Уснет в измученной груди.

Придет пора – пора иная:

Повеет жизни благодать,

И будет тот, кто, изнывая,

В тебе встречал предтечу рая,

Перед тобою трепетать.

Но кто не молит и не просит,

Кому страданье не дано,

Кто жизни злобно не поносит,

А молча, сознавая, носит

Твое могучее зерно,

Кто дышит с равным напряженьем, -

Того, безмолвна, посети,

Повея полным примиреньем,

Ему предстань за сновиденьем

И тихо вежды опусти.

Отличие данного стихотворения от более позднего «тёзки», на мой взгляд, очевидно. Если в произведении 1884 года, кроме философских идей Шопенгауэра, обнаруживается еще и непримиримый конфликт лирического героя со смертью, то в данном случае смерть изображается почти как друг, помогающий тому, «кто не молит и не просит», избавиться от непереносимой тяжести бытия.

Кроме этих двух стихотворений с одинаковым названием, теме смерти посвящено еще одно, написанное в 1878 году. Оно так и называется – «Смерть».

«Я жить хочу! – кричит он, дерзновенный. –

Пускай обман! О, дайте мне обман!»

И в мыслях нет, что это лед мгновенный,

А там, под ним, - бездонный океан.

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?

Опора где, чтоб руки к ней простерть?

Что ни расцвет живой, что ни улыбка, -

Уже под ними торжествует смерть.

Слепцы напрасно ищут, где дорога,

Доверяясь чувств слепым поводырям;

Но если жизнь – базар крикливый бога,

То только смерть – его бессмертный храм.

В данном стихотворении автор высказывает глубокую философскую мысль о преходящести всего сущего. Жизнь – лишь временное, недолговечное, да и, кроме того, нереальное явление («обман»), а смерть – это вполне реально и навсегда. Здесь тоже наблюдается взаимосвязь с философией Шопенгауэра, в той ее части, где говорится об иллюзорности бытия. Интересна также ассоциация, данная в последней строке. Правда, непонятно, что именно имел в виду поэт. То ли, что смерть – единственная реальность мироздания, то ли, что бог в разрушении преуспел гораздо больше, чем в созидании.

Обращает на себя внимание неподдельный интерес поэта к теме смерти. Хотя сам Фет неоднократно заявлял, что совершенно не боится умереть, возникает ощущение, что все разговоры о смерти были своего рода психотерапией этой фобии. Показательна та эволюция, которую претерпел образ смерти в трех данных стихотворениях. В первом (хронологически) смерть – друг, утешитель; во втором – бессмертный храм бога; а в третьем – палач, ожидающий момента для взмаха топором.

Еще одним стихотворением, в котором наглядно представлена философия Шопенгауэра, является «Добро и зло»:

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один объемлет человека,

Другой – душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной

Весь солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:

Согнись под роковым трудом –

И мир свои раскроет блага;

Но быть не мысли божеством.

И даже в час отдохновенья,

Подъемля потное чело,

Не бойся горького сравненья

И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни

Познать дерзаешь ты, как бог,

Не заноси же в мир святыни

Своих невольничьих тревог

Пари всезрящий и всесильный,

И с незапамятных высот

Добро и зло, как прах могильный,

В толпы людские отпадет.

Здесь очевидно противопоставление человека искусства, который свободен, для которого не существует добра и зла, людям толпы, вынужденным влачить существование в мире, который «объемлет человека». Характерной для философии Шопенгауэра является также мысль, выраженная во втором катрене. В нем декларируется возможность познавать действительность по одному ее фрагменту, пусть даже очень маленькому.

Следующее стихотворение написано в самом начале увлечения Фета философией Шопенгауэра и напрямую с ней связано.

Измучен жизнью, коварством надежды,

Когда им в битве душой уступаю,

И днем и ночью смежаю я вежды

И как-то странно порой прозреваю.

Еще темнее мрак жизни вседневной,

Как после яркой осенней зарницы,

И только в небе, как зов задушевный,

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я из времени в вечность

И пламя твое узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И все, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч, плотской и бесплотный, -

Твой только отблеск, о солнце мира,

И только сон, только сон мимолетный.

И этих грез в мировом дуновеньи

Как дым несусь я и таю невольно,

И в этом прозреньи, и в этом забвеньи

Легко мне жить и дышать мне не больно.

В тиши и мраке таинственной ночи

Я вижу блеск приветливый и милый,

И в звездном хоре знакомые очи

Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив, одинокой гробницы,

И только в небе, как вечная дума,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится, снится: мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела.

Стихотворению предпослан эпиграф из Шопенгауэра: «Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом». Интересно, что данное утверждение философа, не говоря об его абсурдности, почти никак не связано с содержанием стихотворения. Единственным связующим моментом здесь является образ «сна» как бытия мироздания. Однако этот образ настолько насыщен красками, событиями, картинами вселенной, что воспринимается действительно как «прозренье». Данное стихотворение – последнее в не очень длинном ряду произведений по мотивам философии Шопенгауэра. Однако, это отнюдь не последнее философское стихотворение Фета.

Примерно в это же время, в 1883 году, поэт пишет такие стихи:

Молятся звезды, мерцают и рдеют,

Молится месяц, плывя по лазури,

Легкие тучки, свиваясь, не смеют

С темной земли к ним притягивать бури.

Видны им наши томленья и горе,

Видны страстей неподсильные битвы

Слезы в алмазном трепещут их взоре –

Всё же безмолвно горят их молитвы.

Здесь явно прослеживается опровержение идей немецкого философа. Мир в данном произведении показан не только обладающим сознанием, но и сочувствием к человеческим страданиям.

В свете сравнения поэтического мировоззрения Тютчева и Фета огромный интерес представляет стихотворение последнего «Никогда», написанное в 1879 году. Данное произведение можно назвать фетовским вариантом «Последнего катаклизма».

Проснулся я. Да, крыша гроба. – Руки

С усильем простираю и зову

На помощь. Да, я помню эти муки

Предсмертные. – Да, это наяву! –

И без усилий, словно паутину,

Сотлевшую раздвинул домовину.

И встал. Как ярок этот зимний свет

Во входе склепа! Можно ль сомневаться? –

Я вижу снег. На склепе двери нет.

Пора домой. Вот дома изумятся!

Мне парк знаком, нельзя с дороги сбиться.

А как он весь успел перемениться!

Бегу. Сугробы. Мертвый лес торчит

Недвижными ветвями в глубь эфира,

Но ни следов, ни звуков. Все молчит,

Как в царстве смерти сказочного мира.

А вот и дом. В каком он разрушеньи!

И руки опустились в изумленьи.

Селенье спит под снежной пеленой,

Тропинки нет по всей степи раздольной.

Да, так и есть: над дальнею горой

Узнал я церковь с ветхой колокольней.

Как мерзлый путник в снеговой пыли,

Она торчит в безоблачной дали.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя,

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!»

Образ мертвой Земли, летящей в бесконечности, потрясает воображение. В отличие от эпической картины Тютчева, стихотворение Фета вызывает невольное чувство страха. Единственным обнадеживающим моментом здесь является название. На мой взгляд, это одно из лучших произведений не только в лирике Фета, но и во всей русской поэзии.

В свое время много было сказано о негативном восприятии Фетом христианского вероучения. Так, например, В.В. Кожинов говорит следующее: «Напомню, что Фет был принципиальным атеистом, и бог для Фета – символ Космоса в его бесконечности, к которой он приравнивает беспредельность личностного сознания и воли». Нельзя не согласиться с известным ученым, если речь идет о таком стихотворении:

Не тем господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день твой светлый серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом

Он повелел блюсти твои законы,

Все пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный серафим,

Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я – добыча суеты,

Игралище ее непостоянства, -

Во мне он вечен, вездесущ, как ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

Но есть у Фета одно стихотворение, которое невозможно трактовать иначе, как только во взаимосвязи с христианской традицией:

Когда Божественный бежал людских речей

И празднословной их гордыни,

И голод забывал и жажду многих дней,

Его, взалкавшего, на темя серых скал

Князь мира вынес величавый.

«Вот здесь, у ног твоих, все царства, - он

сказал, -

С их обаянием и славой.

Признай лишь явное, пади к моим ногам,

Сдержи на миг порыв духовный –

И эту всю красу, всю власть тебе отдам

И покорюсь в борьбе неровной».

Но Он ответствовал: «Писанию внемли:

Пред богом-господом лишь преклоняй колени!»

И сатана исчез – и ангелы пришли

В пустыне ждать Его велений».

Известно, что на протяжении всей своей жизни Фет проповедовал принципы «чистого искусства», главным из которых являлось требование исключения из лирического произведения отчетливо выраженных тезисов или идей. Причем неважно каких – социальных, политических или мировоззренческих. Таким образом, все стихотворения, рассмотренные в этой статье, являются нарушением поэтом собственных принципов и установок. Правда, подобных фактов в поэтической биографии Фета было совсем немного.

Гораздо больше в его творчестве примеров следования своим взглядам. Именно им и посвящена . Закончить же данную статью хотелось бы замечательным стихотворением, которое Фет написал в конце жизни и посвятил поэтам-единомышленникам. В нем в концентрированной форме отразилось желание автора быть понятым собратьями по перу, да и не только ими.

ПОЭТАМ

Сердце трепещет отрадно и больно,

Подняты очи, и руки воздеты.

Здесь на коленях я снова невольно,

Как и бывало, пред вами, поэты.

В ваших чертогах мой дух окрылился,

Правду провидит он с высей творенья;

Этот листок, что иссох и свалился,

Золотом вечным горит в песнопеньи.

Только у вас мимолетные грезы

Старыми в душу глядятся друзьями,

Только у вас благовонные розы